Профессору Сколковского института науки и технологий Артему Оганову всего 42 года, но его уже называют самым успешным ученым России. Его научные интересы лежат в основном в области теоретической кристаллографии. Разработанный командой Оганова самообучающийся эволюционный алгоритм предсказывает кристаллическую структуру еще неизвестных химических соединений. А структура, как известно, определяет свойства — еще из школьной химии мы помним, что твердый алмаз и мягкий графит отличаются именно структурой, а не составом. Сегодня лаборатории, которыми руководит Артем Оганов, используют алгоритм для компьютерного дизайна новых материалов с заданными свойствами. Большинство предсказанных виртуально, в компьютерной программе материалов имеют реальное или потенциальное применение в энергетике.
Текст: Екатерина Ерохина
Артем Оганов. Фото: Sk.ru
Артем Оганов создал себе имя, работая за рубежом: в 1998 году после геологического факультета МГУ уехал в аспирантуру в Великобританию, потом работал в Швейцарии и в США. Яркие идеи, впечатляющая работоспособность и умение собирать команды талантливых молодых исследователей обеспечили ему успех. Уже десять его учеников сами стали профессорами; о них он говорит с гордостью, как и о троих своих детях. В 2013 году Артем Оганов основал на мегагрант лабораторию в МФТИ, а в 2014 году стал профессором в Сколковском институте и теперь большую часть года работает в России. Помимо двух лабораторий в России, он руководит лабораториями в Китае и в Нью-Йорке, преподает и активно занимается популяризацией науки. На днях Артем Оганов побывал в Санкт-Петербурге с двумя выступлениями: 27 октября прочитал большую научно-популярную лекцию в Университете ИТМО, а 30 октября выступил на шуточном «Фестивале ну тоже науки». В интервью «Понедельнику» Артем Оганов рассказал, чем отличается положение ученых в разных странах, что меняется в российских вузах и научных центрах и что нужно делать, чтобы детский интерес к науке перерос в дело всей жизни.
— Начнем с большого вопроса. Какое место ученые занимают в обществе разных стран, как относятся к науке за рубежом, в странах, где вы работали?
— К науке в разных странах сегодня относятся по-разному. Где-то считают, что наука им вообще не нужна. Например, болгарские друзья мне рассказывали, что в правительстве их страны всерьез обсуждается вопрос, чтобы свернуть науку. Как они считают, маленькой стране это не нужно, вполне достаточно, что исследования проводятся в Штатах, в Германии, в Японии, а болгарам не обязательно тратиться. Есть маленькие страны, которые заботятся о своей науке, такие как Швейцария, Голландия, Дания. Там делается немало для того, чтобы местная наука была мирового уровня. Они делают ставку на то, что наука даст практические плоды, а также способствует высокому уровню образования. Я думаю, что это правильная позиция для любой страны. Наука, конечно, дорогое удовольствие, но она закладывает основу технологического, экономического и образовательного будущего любой страны. А образование — это право любого человека, где бы он ни находился, в какой бы стране ни жил. И обязанность правительства — создать условия, чтобы люди могли получить хорошее образование.
— Что должен делать ученый, чтобы считать себя успешным?
— Ученый должен всегда учиться. Я всегда повторяю, что ученый — не тот человек, который все знает. Как правило, если люди говорят, что все знают, на самом деле они недостаточно образованны. Ученый знает, что ничего не знает, что неизвестного ему гораздо больше, чем известного. У ученого всегда есть интерес к познанию. Всю свою жизнь, до последнего вздоха, он учится, расширяет свой кругозор, свою способность к познанию. Успешный ученый — тот, кто сумел в процессе самообучения и открытия нового научного знания полностью раскрыть свои способности.
— А какие принципиальные особенности в построении научной карьеры существуют в России и в других странах, где вы работали?
— В каждой стране свои традиции, своя культура, и все это приводят к разной системе в науке. Например, в американской науке очень мало людей с постоянными позициями, это только профессора на высших ступенях — full professors. Младшие профессора, а также научные сотрудники — это все непостоянные позиции. Они вынуждены существовать от контракта к контракту, и таких большинство. А, например, во французской науке подавляющее большинство людей имеют постоянные контракты, начиная с достаточно скромных позиций — впрочем, во Франции ситуация довольно быстро меняется. В советской системе тоже было постоянное трудоустройство. Это снижает неопределенность и позволяет, с одной стороны, творить, не думая о том, когда опустится дамоклов меч, но с другой стороны, это и расслабляет, и даже развращает. Много людей в такого рода системах становится балластом, непродуктивными учеными, которые считают, что не обязаны шевелить и пальцем, поскольку у них есть постоянные контракты. Они считают, что все им все должны, и никто их уволить не может.
Есть и другое отличие. В некоторых системах градиент зарплат относительно небольшой. Например, в советской системе старшие научные сотрудники и младшие научные сотрудники получали, в общем-то, ненамного отличающиеся зарплаты. Больше неравенства — в разы, но не на порядки — в европейских странах. Еще больше неравенства — в США. Но, например, в Китае, а в последнее время и в России, ученые на разных стадиях своей карьеры могут получать на порядки разные зарплаты. В Китае обычный профессор получает 300–500 долларов в месяц. Но если это профессор, у которого много хороших публикаций, много званий и особых наград, его зарплата может превосходить зарплату американского профессора. Для Китая это фантастический уровень достатка. И то же самое сейчас начинается в России. Обычные зарплаты профессоров, к сожалению, низкие, но мегагранты и такие институты, как Сколковский, куда переманивают иностранцев, создают привилегированные условия. В новом инновационном городе, который сейчас строится под Петербургом, я надеюсь, будут такие же условия. Такой разброс создает, конечно, некое неравенство, в каком-то смысле несправедливость, но также и ориентир — за высокие достижения будет соответствующее вознаграждение. Молодым ученым есть к чему стремиться
Вопрос о научной системе в каждой стране острый и неоднозначный. Дать людям постоянные позиции — значит избавить их от постоянного стресса и неопределенности. Но возникнет риск, что они испортятся, развратятся. Будете постоянно держать их в ежовых рукавицах — многие люди сломаются, как это происходит в той же Америке, в том же Китае. Я знаю многих ученых там, которые либо теряют здоровье от постоянного стресса, либо уходят из науки. Кто-то даже сходит с ума! Такого рода трагедии происходят постоянно. И баланс найти очень тяжело. Я надеюсь, что строящаяся сейчас в России заново система организации науки сможет найти эту золотую середину.
— Какие перемены последних лет вы считаете ключевыми для российской науки?
— Революционным шагом, мне кажется, было создание Российского научного фонда. Он дает серьезные — даже по западным меркам — гранты на научные исследования, причем у фонда реально высококлассная система международной экспертизы, как минимум такого же качества, как в западных научных фондах. Недавнее введение президентской программы грантов молодым ученым мне кажется еще одним революционным шагом: сейчас в России, в отличие от подавляющего большинства стран мира, у только-только защитившегося молодого ученого есть возможность создать свою собственную лабораторию. Это фантастическая возможность, и сейчас я вижу, как в России зарождается новое поколение научных лидеров. Раньше, в позднесоветское время и в девяностые годы руководителями были люди великовозрастные — клуб для тех, кому за семьдесят. Сейчас я вижу крупных и компетентных руководителей, которым еще нет и тридцати. Я такие примеры знаю в России, но практически ни одного — в других странах. Пока это десятки или первые сотни случаев, но не массовое явление. Я надеюсь, что в будущем талантливые молодые руководители станут особенностью российской науки, ее системным отличием в мире.
Еще среди таких потенциально больших изменений — реформа Российской академии наук. Пока непонятно, к добру или ко злу это, реформа не то что не закончилась, она еще и не началась пока что. Поживем — увидим. И, конечно, мегагранты. Мегагранты привлекли в Россию более 200 ученых мирового уровня, которые создали здесь свои лаборатории, помогли выжить многим талантливым молодым ученым. В целом 99% изменений последних лет я оцениваю положительно.
— А что вы думаете о подготовке ученых, об изменениях в системе аспирантуры?
— Я плохо понимаю, что происходит в аспирантуре, но мне кажется неправильным то, что аспирантов вынудили получать большое число образовательных кредитов. Как я понимаю, теперь аспирантура вместо прежних трех лет будет занимать минимум четыре года. Это плохо! Аспирант должен быть сфокусирован на исследовании, именно за это он получает кандидатскую степень. А если его постоянно отвлекать курсами по философии — к добру это не приведет. Мне кажется, для естественно-научных аспирантур философию вообще стоило бы отменить. Языки — это полезно, но человек может их самостоятельно осваивать в процессе научной деятельности, наука все-таки сейчас перешла на английский язык. Педагогика тоже полезна, но опять же тут вполне достаточно практики. Я, во всяком случае, педагогику никогда не изучал, но насколько могу судить по отзывам студентов, мои лекции они очень любят.
— С вами работают студенты и аспиранты с разным образовательным багажом, из разных дисциплин. Как вы подходите к их обучению?
— Если говорить об аспирантах и магистрантах, с которыми я работаю в своей лаборатории, их я обучаю практикой, научными исследованиями. Любое научное исследование, даже по частному вопросу, затрагивает такой спектр тем, что человек волей-неволей все эти темы должен будет освоить. И в процессе научного исследования возникают новые вопросы, затрагиваются новые образовательные пласты, и можно за несколько лет получить достаточно глубокое знание своего предмета на самых передних рубежах науки.
Что касается студентов, которым я читаю курсы, там мой основной принцип — увлечь их, дать стимул заниматься самообразованием и наукой. Я считаю, что ни один человек не может научить кого-то другого. Человек может себя научить только сам, но для этого ему нужно иметь необходимую мотивацию. Свою роль как лектора я вижу именно в мотивировании студентов на самообразование. Я могу дать базовый каркас научного знания, но этот каркас оживет, только если студент сам будет размышлять и активно заниматься самообразованием.
— Продолжая тему вдохновения — вы не раз говорили, что уже в раннем детстве решили стать ученым. Что может вдохновить ребенка пойти в науку?
— Научпоп и школа, кружки и такие замечательные инициативы, как образовательный центр «Сириус». Научпоп — это тот самый мостик от науки к обществу, к детям и к взрослым, то, что может увлечь красотой науки. А образование необходимо, чтобы человек мог переварить научную, а иногда и научно-популярную информацию. И если ребенок захочет стать ученым, ему необходим, конечно, сильный образовательный фундамент. Мы никогда не сможем получить сильную науку, если у нас будет слабое образование. Единственное исключение — американская модель, когда массово импортируются ученые из других стран, но это слишком дорогое удовольствие. Гораздо мудрее взращивать своих собственных ученых, обеспечивая хорошее образование в стране, хорошие социальные лифты для талантливых людей.
Кружки и образовательные центры типа «Сириуса» — это как раз те места, где дети могут самореализоваться, потому что, когда вы увлекаетесь наукой, читаете книги о науке и загораетесь этим, у вас пробуждается страсть к познанию, страсть что-то сделать, что-то попробовать, собрать-разобрать, покопаться в чем-то. И эта страсть заглохнет, если ее не реализовать. Страсть к науке в ребенке надо все время чем-то подпитывать, не только чтением книжек, но и чем-то практическим. И для этой цели кванториумы, ЦМИТы, кружки, «Сириус» — то, что надо.
Я очень благодарен одному человеку, которого я встретил много лет назад. Это профессор Лучинский, автор учебников по химии. Мама привела меня к нему, когда я увлекся химией. Мне было четыре года, и я мечтал дальше изучать эту науку. Мы встретились с профессором, он поговорил со мной, узнал, что я уже знаю, а что нет, и посоветовал мне ходить на вечерние лекции по химии. Это тот самый человек, благодаря которому с шести лет я ходил на вечерние лекции по химии в Политехнический музей. История нетипичная, но мне хотелось бы, чтобы было больше таких открытых и добрых людей, как профессор Лучинский. Я его видел всего один раз, но сохранил к нему большую благодарность на всю жизнь.
— А какие главные задачи, научные темы, идеи вдохновляют вас сейчас?
— Основная задача, над которой я сейчас работаю, — дизайн новых материалов. Создание новых методов, расширение их предсказательных возможностей, предсказание новых материалов. А второе направление, над которым я активно работаю, — это новые химические соединения, которые не вписываются в традиционную классическую химию и возникают при различного рода экстремальных условиях, в том числе в недрах планет. Понять, почему такие соединения возникают, сформулировать правила, которые объясняют эту новую химию, новые классы химических соединений, — это и есть то, что меня сейчас очень интересует.
Источник: ponedelnikmag.com