Редактор ПостНауки Ксения Самойленко прогулялась с доктором физико-математических наук Игорем Кричевером и поговорила с ним о принципах организации науки, возрождении математического сообщества в России и конкуренции между университетами
Игорь Кричевер. Фото: Sk.ru
Молодые талантливые математики уезжали из России на протяжении уже многих лет и, к сожалению, продолжают это делать и сегодня. В предшествующие годы одной из причин утечки «математических мозгов» было то, что молодежи негде было здесь работать, имея хотя бы минимальную возможность обеспечивать свою семью. За последние пять-семь лет ситуация изменилась: подобные места появляются, но выясняется, что заполнить их просто некем. Это следствие катастрофы, которая произошла несколько десятилетий назад. Основная масса поколения математиков, которые находятся сейчас в наиболее активном творческом возрасте, оказалась за рубежом. Вот к ним как к потенциальным научным руководителям и тянутся те, кто только вступает в науку.
К счастью, появление новых математических центров притяжения в России, среди которых в первую очередь мне хочется выделить Высшую школу экономики и Сколтех, позволяет надеяться, что мы еще не прошли тот рубеж, после которого в России просто не будет «критической массы», необходимой для воспроизводства. Изменения происходят очень медленно, но происходят. Есть случаи, и их все больше, когда люди возвращаются или вовсе не уезжают. Это обнадеживает.
В Америке должность декана называется chair. По сравнению с Россией эта должность предполагает значительно меньше всякой ненаучной, хозяйственной деятельности. Декан отвечает за более узкий круг вопросов, связанных с наукой, с организацией образовательной деятельности. В разных американских университетах административно это выглядит по-разному. В одних предполагается, что декан достаточно долго занимает свою должность и играет роль научного администратора. Очень часто в подобной ситуации на эту должность приглашают со стороны. В лучших университетах, к которым относится и Columbia University, где я был деканом в 2008–2011 годах, должность декана подразумевает ротацию, при которой почти каждый полный профессор рано или поздно оказывается в этой роли. Никто особенно к этому не рвется. Особых преимуществ должность не дает, а время от науки отнимает. При этом как результат некоторой сложившейся за многие годы атмосферы каждый понимает, что нужно отслужить, отдать часть своего времени на общее благо. В Америке это называется «быть good citizen». Когда ты становишься сотрудником факультета, то как бы становишься в конец очереди. Рано или поздно она до тебя дойдет. В Columbia University срок деканства — три года. Очень редко люди в такой ситуации хотят остаться еще на срок. Я тоже, хотя меня и просили остаться еще на один срок, с радостью вернулся к своей обычной научной жизни.
С 2013 года, не считая годичного перерыва, я постоянно живу и работаю в Москве. Первоначально столь длительный отъезд из любимого мной Нью-Йорка в еще более любимую Москву был связан с семейными обстоятельствами, но постепенно меня все больше и больше стала затягивать работа в Высшей школе экономике, в ИППИ. По счастью, решение принять по крайней мере на один год предложение ректора Сколтеха Александра Петровича Кулешова заняться созданием Центра перспективных исследований у меня не было связано с решением мучительно тяжелого вопроса о том, возвращаться или не возвращаться: я все равно был в Москве.
Идея создать Центр перспективных исследований возникла у Кулешова не случайно. Его многолетний инженерный опыт привел к убеждению, что без сильного центра фундаментальной науки никакие чисто инженерные образования долго не живут, и я готов подписаться под каждым его словом. Может, дополнительно в пользу создания центра играло и то, что это не очень дорогое удовольствие. Да, людям нужно платить зарплату, но по крайней мере не нужно организовывать лаборатории: они математикам не нужны.
«В математике, даже если мы забудем о бакалавриате, магистратура — это не конечный этап, а только начало перед аспирантурой. Поэтому, говоря об образовательных задачах, нужно выстроить магистратуру и аспирантуру в единый трек. Это как раз то, что в западных университетах называется Ph.D-программой».
Должен признаться, что первоначально четкого представления о том, как претворить в жизнь то, что хотелось, у меня не было. Хотелось, чтобы в Центре перспективных исследований собралась замечательная команда математиков и физиков мирового уровня, потому что только в этом случае он сможет привлечь ту молодежь, из которой могут вырасти будущие звезды.
Сколтех — это новое образование, и в нем, к сожалению, еще долгие годы не будет бакалавриата, не будет образования на всех уровнях. Изначально основной упор был сделан на магистратуру. Предполагалось, что люди, получившие образование в каком-нибудь хорошем месте, доучатся два года в магистратуре и будут готовы идти в инновационные научные центры. Но в математике, даже если мы забудем о бакалавриате, магистратура — это не конечный этап, а только начало перед аспирантурой. Поэтому, говоря об образовательных задачах, нужно выстроить магистратуру и аспирантуру в единый трек. Это как раз то, что в западных университетах называется Ph.D-программой. Первые два года студенты такой программы доучиваются, а потом у них идет самостоятельная научная работа.
Кто придет в такую программу? Как вовлечь в ее орбиту студентов бакалавриата, пока они еще не растеряли тот замечательный энтузиазм, с которым они приходят после школы? Естественным ответом на эти вопросы может стать объединение двух брендов: уже состоявшегося бренда Высшей школы экономики, у которой математический бакалавриат мирового уровня, и бренда Сколтеха, который более популярен у студентов-физиков.
Спустя несколько лет — пять, десять или пятнадцать — в Сколтехе в конце концов появится бакалавриат. Случится ли так, что он перетянет к себе всех талантливых выпускников школ и это уменьшит количество поступающих в МФТИ, МГУ и другие места? Наличие конкуренции — это всегда хорошо, и борьба за студентов — это всегда нормально. В Бостоне рядом сосуществуют MIT и Гарвард, в Нью-Йорке есть Колмубийский университет, есть NYU со своим знаменитым Курантовским институтом, а не очень далеко — Принстон. Ну и что? Все они, университеты мирового уровня, прекрасно вместе сосуществуют и не жалуются на нехватку студентов. Скорее, это задача для общества — сделать так, чтобы школьников было больше.
Я не могу сказать, что математическое образование в школах ухудшается. Наверное, это так, если смотреть по стране в целом. Но то, что я вижу в Москве, то, что я вижу среди выпускников московских спецшкол, такого ощущения не вызывает. Другое дело, что раньше почти все выпускники спецшкол шли в математику, физику, потому что им деваться было некуда, а сейчас для многих более привлекательны другие области, например компьютерные науки. Надо сказать, что математиков высокого уровня любой стране нужно очень мало, толпы не нужны. В мое время мехмат МГУ выпускал 450 математиков в год. Сейчас выпускников немногим меньше. Конечно, не все окончившие мехмат становились математиками. Большинство выпускников в старые времена шли в так называемые «ящики», где нужно было заниматься прикладными вещами. Но при этом никто не жаловался на то, что математическое образование им мешало. Тех, которые оставались в математике, было порядка десяти человек с курса, и это нормальное количество. Я не знаю, какая будет цель у еще не существующего факультета математики Сколтеха — массовое производство или штучное. Мне пока что хочется заниматься штучным производством.
Наиболее известный семинар моего времени — это семинар Израиля Моисеевича Гельфанда, который был общемосковским событием. Происходило это по понедельникам. Он должен был начинаться в семь часов вечера, но почти никогда вовремя не начинался. Он начинался с часовым, иногда с двухчасовым опозданием, но никто на это не жаловался, потому что люди собирались, чтобы встретиться, обсудить математику.
«Дело в том, что в тот золотой век на мехмате работала блестящая плеяда удивительных математиков приблизительно одного возраста, каждый из которых был лидером целой школы. Почему-то так бывает, что в какой-то момент практически в одно время и в одном месте возникают некие фигуры гигантов. Так бывает и в науке, и в искусстве у нас, в Европе, где угодно».
Кроме семинара Гельфанда в то время на мехмате работали и другие семинары; может быть, они были не такими широкими по охвату, но тем не менее яркими по своему научному уровню. Дело в том, что в тот золотой век на мехмате работала блестящая плеяда удивительных математиков приблизительно одного возраста, каждый из которых был лидером целой школы. Почему-то так бывает, что в какой-то момент практически в одно время и в одном месте возникают некие фигуры гигантов. Так бывает и в науке, и в искусстве у нас, в Европе, где угодно. Это было время, когда на мехмате были Манин, Новиков, Арнольд, Синай, у каждого из них был свой семинар, вокруг каждого из этих семинаров была группа людей, которые там работали. Это было замечательное время. Сейчас очень хочется, чтобы что-нибудь существовало, но это во многом зависит от харизматических личностей с лидерской жилкой. Чтобы такой семинар существовал, нужно много молодежи.
Кроме тех семинаров, о которых я сказал, было еще такое замечательное место, которое называлось Московское математическое общество, где опять же каждую неделю собирались люди. Очень часто в аудитории трудно было найти место, потому что все студенты туда ходили. Около пяти лет назад это общество праздновало свой юбилей — 150 лет. Это замечательная дата, которой можно гордиться, — Московское математическое общество, одно из старейших… И была пустая аудитория. Остается только сокрушаться.
У меня в семье не было математиков. Мой папа был военным инженером. По-видимому, он хорошо решал математические задачи. При поступлении в Военно-инженерную академию им. Н. Е. Жуковского ему после сдачи экзамена по математике в виде исключения разрешили в какой-то форме пересдать двойку, которую он получил на экзамене по истории. Математиком я стал благодаря Колмогоровскому интернату. Я приехал в Москву и встретился с теми, с кем мне было интересно учиться. Не могу сказать, что у меня было с кем поговорить среди своих одноклассников в Таганроге. Надо сказать, что, когда я приехал в интернат, моя подготовка не соответствовала уровню значительной части моих одноклассников. Это был очень сложный момент, на моих глазах это многих сломало: первый парень на деревне приезжает, и выясняется, что он не самый первый. По счастью, я, может быть, не был в тот момент достаточно амбициозным и спокойно это принял: не лучший, значит, мне надо больше учиться. Так постепенно я подравнялся, и интернат задал дальнейшую траекторию.
«Были места, где можно было числиться и спокойно заниматься математикой. Ни о каких поездках на международные конференции, конечно, нельзя было и подумать, но если ты хотел заниматься математикой, то ты мог это делать. Я это и делал».
Не могу сказать, что траектория была гладкой и без осложнений. Вначале все было просто: я окончил интернат и, так как являлся участником российской команды на Международной математической олимпиаде, был без экзаменов принят в университет, окончил аспирантуру и первым с нашего курса защитился. А потом оказалось, что остаться на мехмате мне нельзя, и никакого места работы для меня не находилось, притом что некие мои работы были уже хорошо известны. Это происходило по очень простой причине: в тот момент еврею поступить на мехмат, на приличную работу было уже невозможно. Поэтому я довольно долго, лет пятнадцать, работал в очень странном месте под названием Энергетический институт им. Г. М. Кржижановского — никто, наверное, о таком не знает. Мой друг и замечательный математик Григорий Ольшанский работал в институте, который назывался НИИ «Стромсырье». Уровень математики, который там требовался, отвечал, быть может, программе первых четырех классов. Это были места, где можно было числиться и спокойно заниматься математикой. Ни о каких поездках на международные конференции, конечно, нельзя было и подумать, но если ты хотел заниматься математикой, то ты мог это делать. Я это и делал. Помню, тогда меня смешили рассказы о каком-то выпускнике западного университета, который чуть ли не покончил с собой, потому что ему в десяти местах отказали в работе. Я думал, что на фоне того, через что мы все прошли, это довольно наивно. Потом наступил период, когда все эти сложности кончились.
После двадцати лет пребывания в Америке мне кажется, что модель, при которой вся наука делается в университетах, — западная модель — более правильная, чем наша модель академических институтов. Конечно, в академических институтах ты более свободен в занятиях наукой, потому что, когда ты учишь, ты привязан: ты должен каждую неделю приходить в аудиторию и читать лекцию, а значит, не можешь спокойно полететь на какую-то конференцию. Но наука должна соседствовать с тем, что она учит, с молодежью.
Преподавание, скажем так, не дело моей жизни. У меня перед глазами моя жена и дочь. Они филологи, и для них как раз преподавание — это призвание. Порой мне кажется, что увлеченность моей дочери преподаванием, студентами идет в ущерб занятиям наукой. Мне же всегда было интересней что-то придумывать, писать статьи, я относился к преподаванию скорее как к неизбежности: надо значит надо. Может, это было еще связано с тем, что в наиболее продуктивные годы становления я был отлучен от мехмата и не мог преподавать. Сейчас мое отношение к преподаванию немного меняется, и в значительной степени это благодаря студенческой аудитории Высшей школы экономики.
В Columbia University приходилось вести два типа курсов. Один вид — это общеобразовательный. Аудитория большая, человек 70, а иногда и больше. Уровень студентов меня абсолютно не удовлетворял. По счастью, подготовка такого курса не требует ни души, ни времени. Аспирантский курс — это совсем другое. Это интересно и требует серьезной подготовки. Здесь, в Москве, мне стало нравиться читать курсы совсем молодым студентам, например второкурсникам «Вышки». Они хорошие, у них умные, живые глаза. Это не такой продвинутый курс, как аспирантский, но смотреть в глаза этих совсем маленьких, которые пока еще мало знают, но уже задают вопросы, мне нравится все больше и больше.
Я слишком новый человек, чтобы говорить обо всем Сколтехе. Какое-то количество иностранцев там есть. В математике люди едут на имена. Будут знать имена, будут знать, что эти имена ассоциированы со Сколтехом, — поедут в Сколтех. Но еще очень долго не будет того, что я вижу в Columbia University, где заметный процент студентов — иностранцы. Хотя бы потому, что Россия не так привлекательна, как Америка. И об этом тоже нельзя забывать.
По ходу своей научной жизни мне несколько раз приходилось сталкиваться с прикладными задачами. Наверное, в этом смысле я больше, чем другие математики, могу разговаривать, причем не только с математиками.
«Задачи в математике и в прикладных вещах — это разные вещи. Когда я пришел в Сколтех, мне приходилось очень часто отвечать на вопрос, зачем вообще Сколтеху математики. Можно было сказать: «Мы с вами посидим завтра, вы расскажете, чего вам не хватает для счастливой жизни, и я вам тут же отвечу, что с этим делать». Но я не стал этого произносить, потому что это неправда и я не хочу давать никаких пустых обещаний».
Задачи в математике и в прикладных вещах — это разные вещи. Когда я пришел в Сколтех, мне приходилось очень часто отвечать на вопрос, зачем вообще Сколтеху математики. Можно было сказать: «Мы с вами посидим завтра, вы расскажете, чего вам не хватает для счастливой жизни, и я вам тут же отвечу, что с этим делать». Но я не стал этого произносить, потому что это неправда и я не хочу давать никаких пустых обещаний. Не надо себе представлять, что математик настолько умный, что он сядет, разберется и даст вам ответ на все ваши задачи.
Главное — найти точки соприкосновения, сформулировать задачу, которая интересна. Это действительно сложно. Когда я был еще деканом в Columbia University, мы пытались наладить какую-то совместную деятельность с биологами. Математическая биология кажется перспективной, интересной. Наверное, так оно и есть, но у нас не получилось. Все открыты для взаимодействия, а найти точки соприкосновения очень трудно.
Может быть, благодаря тому, что мы будем работать в одном месте, рано или поздно часть людей, которые будут в Центре перспективных исследований, увлечется какими-то прикладными задачами. Но должен быть взаимный интерес. Это дорога в двух направлениях. Невозможно самому гадать, что за математические задачи есть, например, в обработке данных, — нужен какой-то контакт.
Утешает, что математики нужны хотя бы для того, чтобы научить математике всех тех, кому она потом пригодится во всяких инновационных начинаниях. Этим мы пока и занимаемся. Не люблю пустых обещаний.
Очень немногое количество людей могут сочинять музыку, а наслаждаться музыкой могут почти все. И я читал в одной книге, что надо нести математику в массы, потому что это красиво. Это действительно красиво, и этой красотой можно наслаждаться. Школьники, которые начинают заниматься всякими олимпиадными задачками, а не рутинными, очень быстро сталкиваются с понятием «какое красивое решение». Что такое красивое решение? Это некое изящество, возникшее из ничего. К сожалению, я глубоко убежден, что уровень понимания, при котором ты начинаешь чувствовать красоту математического решения, достигается значительно сложнее, чем уровень музыкальной культуры, позволяющий наслаждаться музыкой. В каком-то смысле математические школы и занимаются воспитанием носителей математической культуры.
«Что такое красивое решение? Это некое изящество, возникшее из ничего. К сожалению, я глубоко убежден, что уровень понимания, при котором ты начинаешь чувствовать красоту математического решения, достигается значительно сложнее, чем уровень музыкальной культуры, позволяющий наслаждаться музыкой».
Ученые должны играть ту роль, которая им предназначена: они ученые, они должны быть экспертами в той или иной области знаний. Это уже роль общества — привлекать их к управлению или нет. К сожалению, Академия свой моральный авторитет потеряла уже давно. Там, безусловно, есть замечательные ученые, но уже очень многие годы туда избирали в основном чиновников от науки. То, что в последнее время туда стали выбирать чиновников государственного уровня, конечно, возмутительно, но, на мой взгляд, не есть нечто принципиально новое. Боюсь, что точка поворота уже пройдена.
По счастью, в наше время Академия не обладает монополией на науку, как ранее. Появились места вроде Сколково, Высшей школы экономики, которые позволяют жить и работать, при этом не оглядываясь на академических начальников.
За прошедшие годы Математический институт им. В. А. Стеклова сохранил свой авторитет, ИППИ тоже по-прежнему на высоких позициях. Мне не хочется как-то разделять Высшую школу экономики, ИППИ и Сколтех, в моем представлении это такой консорциум, который не нужно делить. Что касается мехмата, с ним происходит трагедия. В моем представлении мехмата больше нет. Руководство университета сделало для этого все. Там по-прежнему остаются хорошие ученые, но математическая жизнь Москвы и мира проходит мимо. И пока не сменится руководство университета, ничего не изменится.
У меня есть старое спортивное увлечение — настольный теннис. В аспирантские годы я выступал за сборную МГУ, даже был чемпионом Москвы в составе команды. Продолжаю играть и сейчас. Это позволяет мне поддерживать спортивную форму, необходимую для того, чтобы потом весь день сидеть за столом. Я люблю ходить в театр. Один из любимых моих театров — «Мастерская П. Н. Фоменко». В Америке этого не хватает. Там просто нет драматического театра в нашем понимании этого слова. Зато в Америке есть замечательная доступная вещь — опера. Я очень люблю ходить в «Метрополитен-оперу». Это недалеко от моего дома, и попасть туда, в отличие от Большого театра, можно почти всегда.
Я очень люблю свою дачу. Всегда хочется уехать туда, сесть за стол и подумать, чтобы не дергали со всякими административными делами.
Я не мыслю своей московской жизни без друзей. У меня замечательные друзья. Круг их в значительной мере сформировался вокруг походов. Начиная с 1990 года летний поход в Карелию — обязательная составляющая моей жизни. Сначала мы ходили с дочкой, потом с внуками. Мне повезло, что удалось сходить и с внуком, которому сейчас семнадцать, и с внучкой, которой семь лет. Не знаю, удастся ли сходить с младшей внучкой, которой сейчас четыре месяца. Хотелось бы.
Источник: postnauka.ru